Озябнув, девочка встала, обошла бильярдный стол и присела у мраморного камина, где газовое пламя тихонько шипело над вечными углями, которые никак не могло поглотить.

15

Серебряные прогулки [88]

Была у нее подруга в Кливленде, Ланетта, которая много чему ее научила: как быстро выбраться из машины, если лох пытается запереть дверцу, как вести себя, когда идешь покупать дозу. Ланетта была чуть старше и магик использовала в основном для того, чтобы, как она говорила, «разбавить депрессняк», а депрессняк накрывал ее регулярно, чем бы она ни закидывалась, от аналогов эндорфина до старого доброго опиума из Теннесси. Иначе, говорила подруга, так и будешь сидеть полсуток перед видиком, пялиться на любую дрянь. Когда магик добавляет бодрости к теплой неуязвимости хорошего депрессанта, утверждала она, вот это действительно нечто. Но Мона заметила, что те, кто всерьез сидит на депрессантах, часто и помногу блюют, а еще она никак не могла взять в толк, на хрена вообще смотреть видик, если с тем же успехом можно подключиться к стиму. (Ланетта же говорила, что симстим – это, по сути, все то же дерьмо, от которого она и хочет улететь подальше.)

Мона подумала о Ланетте потому, что порой та давала ей дельные советы: например, как вывернуть неудачную ночь наизнанку. Сегодня, думала она, Ланетта посоветовала бы поискать бар и какую-нибудь компанию. У Моны еще оставались деньги после Флориды, так что дело за малым – отыскать место, где примут наличные.

Попала с первой попытки. Добрый знак. Вниз по узкому пролету бетонных ступенек, чтобы окунуться в дымный гул голосов и знакомый приглушенный ритм «Белых алмазов» Шабу. Да уж, тусовка не для пиджаков, но и не то, что коты в Кливленде называли «своим баром». Она совсем не заинтересована сейчас в том, чтобы пить в «их баре». Во всяком случае, не сегодня.

Она только входила, как вдруг кто-то поднялся от стойки, собираясь на выход, так что Мона тут же проскользнула вперед и захватила его табурет, даже пластик остыть не успел – еще один добрый знак.

Бармен поджал губы, потом кивнул, когда Мона показала ему банкноту. Так что она сказала: «Плесни мне бурбона и пива вдогонку», – это всегда заказывал Эдди, если платил за выпивку сам. Если платил кто-то другой, он заказывал разные болтушки, которые бармен не знал как готовить, а потом немало времени тратил на объяснения, как именно это делается. И, выпив коктейль, начинал жаловаться на то, какая же это дрянь по сравнению с тем, что смешивают в Сингапуре, или Лос-Анджелесе, или в каком другом месте, где – Мона-то знала – он никогда не бывал.

Бурбон здесь был странноватый, с непонятной кислинкой, но, в общем-то, неплохой, когда уже проглотишь. Она сообщила об этом бармену, а тот, в свою очередь, спросил у нее, где она обычно пьет бурбон. Она сказала, что в Кливленде, и он кивнул; у них там не бурбон, а этил плюс вкусовые добавки, сказал он. Когда бармен отсчитывал сдачу, Мона решила, что этот их бурбон в Муравейнике – дороговатое удовольствие. Однако дело он свое делал – трясучку снимал, так что она проглотила остатки и принялась за пиво.

Ланетта любила бары, но сама никогда не пила – только колу или что-нибудь легкое. Мона навсегда запомнила тот день, когда она приняла два кристалла подряд – двойной удар, так это называла Ланетта – и услышала голос в собственной черепушке. Голос звучал так ясно, будто кто-то в комнате говорил: «Оно движется так быстро, что остается на месте» [89] . И Ланетта, которая часом раньше растворила спичечную головку «мемфисского черного» в чашке китайского чая, тоже дохнула магика, полкристалла, и они пошли гулять. Бродили вдвоем по дождливым улицам в совершенной гармонии, когда нет нужды о чем-либо говорить (так это казалось Моне). Тот голос был прав: приход очень плавный, никакого дурного тремора, просто такое ощущение, будто что-то – может быть, сама Мона – расширяется из тихого неподвижного центра. И они нашли парк, где ровные плоские газоны были усеяны серебристыми лужами, и они с Ланеттой исходили там все дорожки. У Моны было даже название для этого воспоминания: «Серебряные прогулки».

А какое-то время спустя Ланетта просто исчезла, никто ее больше не видел. Одни говорили, что она отправилась в Калифорнию, другие трепались про Японию, а третьи – что она откинулась от передоза. Эдди это называл «нырнуть всухую», но вот уж об этом Моне думать совершенно не хотелось. А потому она выпрямилась, оглянулась по сторонам и – да, это классное место, достаточно маленькое, чтобы выглядеть переполненным, но иногда это и хорошо. Здесь были те, кого Эдди называл богемой. Люди с деньгами, но одевающиеся так, будто их не имеют, если не считать того, что одежда на них отлично сидит и с первого взгляда ясно, что куплена-то она новой.

За баром стоял телевизор – над всей этой батареей бутылок, – и тут Мона увидела в нем Энджи. Та что-то говорила, глядя прямо в камеру, но бармен, очевидно, выкрутил звук, так что за гулом голосов было не разобрать, что она там говорит. Потом съемка пошла сверху, камера уставилась вниз на цепочку домов, примостившихся на самом краю пляжа, и тут вернулась Энджи. Она смеялась, встряхивала гривой волос, дарила камере свою знаменитую полупечальную улыбку.

– Эй, – окликнула Мона бармена, – вон там – Энджи.

– Кто?

– Энджи, – повторила Мона, указывая на экран.

– Ага, – протянул тот, – она торчала на какой-то дизайнерской дури, но решила соскочить, поэтому поехала в Южную Америку или еще куда-то заплатить пару лимонов, чтобы ее почистили.

– Да не может она торчать!

Бармен равнодушно поглядел на нее:

– Тем не менее.

– Да с чего бы ей даже начинать? Я хочу сказать, она ведь Энджи, так?

– Профзаболевание.

– Но поглядите на нее, – запротестовала Мона, – она так хорошо выглядит…

Но Энджи уже исчезла, ее сменил чернокожий теннисист.

– Так ты думала, это она? Это – говорящая голова.

– Голова?

– Что-то вроде куклы, – сказал голос позади нее; Мона, резко обернувшись, увидела встрепанные песочные вихры и ленивую белозубую усмешку. – Кукла, – человек поднял руку со сложенной фигой, – как в мультике, понимаешь?

Она услышала, как бармен кинул на стойку сдачу и перешел к следующему клиенту. Белая усмешка стала шире.

– Так что ей нет нужды записывать весь материал самой, верно?

Мона улыбнулась в ответ. Симпатичный, умные глаза и заговорщицкое «привет» вспыхнули для нее именно тем сигналом, который ей и хотелось прочесть. Не лох, не пиджак. Легкий малый, как раз такой, какой мог бы ей сегодня понравиться, – и что-то бесшабашно веселое в рисунке губ, так странно сочетающееся с умными, насмешливыми глазами.

– Майкл.

– А?

– Мое имя Майкл.

– О, Мона. Меня зовут Мона.

– Откуда ты, Мона?

– Из Флориды.

И разве не сказала бы ей Ланетта, что за такого надо хвататься не глядя?

Эдди терпеть не мог богему: они не покупали того, что он продавал. А Майкла он возненавидел бы еще больше, раз у того была работа и мансарда в нормальном доме. Во всяком случае, Майкл сказал, что это мансарда или лофт. Впрочем, когда они добрались туда, помещение оказалось гораздо меньше, чем, по мнению Моны, полагается быть лофту. Само здание было старым – бывшая фабрика или что-то вроде того. Часть стен – из отпескоструенного кирпича, а потолки – деревянные, с массивными балками. Но все это было нарезано на клетушки: комната немногим больше ее номера в отеле, со спальной нишей в одном конце, с кухней и ванной в другом. Однако этаж был верхним, так что потолок оказался по большей части застекленной крышей, – может, это и делало клетушку мансардой? Под слуховым окном, затеняя свет, горизонтально висел лист красной бумаги. По углам он был проткнут крюками на веревках – прямо-таки огромный воздушный змей. В комнате царил ужасный беспорядок, но разбросанные кругом вещи все были новыми: несколько белых проволочных кресел с каркасом, обмотанным прозрачными пластиковыми трубками, стеллажи с развлекательными модулями, рабочая станция и серебристая кожаная кушетка.