Приходит и 3-Джейн – одна из рассветных визитеров, – печально и нерешительно. Бобби, похоже, едва замечает ее присутствие, но Энджи, которая поневоле так долго служила вместилищем стольких ее воспоминаний, откликается на эту странную смесь тщетных стремлений, разочарований, гнева и ревности. Поняв в конце концов мотивы 3-Джейн, Энджи научилась прощать и ее – хотя что и за что прощать, когда гуляешь среди этих дубов в лучах солнца?

Сны 3-Джейн утомляют Энджи. Она предпочитает другие, особенно те, в которых присутствует ее юная протеже. Эти сны приходят, когда утренний ветерок надувает кружевные занавески, когда начинают перекликаться первые птицы. Тогда Энджи придвигается поближе к Бобби, закрывает глаза, мысленно произносит имя «Континьюити» и ждет появления маленьких разноцветных картинок.

Она видит, что девочку отвезли в клинику на Ямайке, вылечить от пристрастия к грубым стимуляторам. С новым обменом веществ, настроенным армией терпеливых «сенснетовских» медиков, девочка наконец начинает появляться в свете, полная здоровья и радости. Кто, как не Пайпер Хилл, настраивает ей сенсориум, и вот ее первые стимы встречены с беспрецедентным успехом. Во всем мире аудитория «Энджи» просто боготворит ее свежесть, ее энергию, ее непосредственность, с какой она будто впервые открывает для себя свою жизнь.

Иногда на дальнем экране промелькнет тень, но лишь на мгновение: окоченевшее тело задушенного Робина Ланье найдено на крыше отеля «Нью-Судзуки-Энвой». И Энджи, и Континьюити знают, чьи длинные пальцы сжались на горле звезды, чьи руки оставили его валяться на декоративном горном склоне.

Но кое-что все еще ускользает от ее понимания, один важный фрагмент той давней головоломки.

В тени дубов под стальными и нежно-розовыми закатными небесами Франции, которая не есть Франция, она просит Бобби ответить на этот последний вопрос.

Полночь, они ждут на подъездной дорожке, потому что Бобби пообещал Энджи ответ.

Часы в доме отбивают двенадцать, и она слышит, как по гравию шуршат шины. Машина оказывается длинной, низкой и серой.

За рулем – Финн.

Бобби открывает дверцу, чтобы помочь ей сесть.

На заднем сиденье уже сидит некий молодой человек – и Энджи вдруг узнает одного из той странной троицы, что проскакала когда-то мимо нее верхом на совершенно неправдоподобной лошади. Он улыбается, но молчит.

– Знакомься, это Колин, – говорит Бобби, устраиваясь рядом с ней. – А Финна ты уже знаешь.

– Она так и не догадалась? – спрашивает Финн, заводя мотор.

– Нет, – отвечает Бобби. – Не думаю.

Молодой человек по имени Колин улыбается.

– «Алеф» – это аппроксимация всей матрицы, – говорит он, – что-то вроде модели киберпространства…

– Да, я знаю. – Энджи поворачивается к Бобби. – Ну? Ты пообещал, что назовешь причину того, «Когда Все Изменилось». Почему это произошло. Так как?

Финн смеется – очень странный звук.

– Дело не в том, почему это произошло, дамочка. Скорее, в том, что произошло. Помнишь, Бригитта как-то говорила тебе, что был еще и другой? Помнишь? Ну это и есть «что», а это «что» и есть «почему».

– Прекрасно помню. Она сказала, что, когда матрица наконец познала себя, откуда-то взялся этот «другой»…

– Туда мы сегодня и направляемся, – начинает Бобби, обнимая ее за плечи. – Это не очень далеко, но…

– Это иначе, – вмешивается Финн, – это по-настоящему иначе.

– Но что это?

– Увидишь, – говорит Колин, смахивая со лба прядь каштановых волос – жест школьника в какой-нибудь древней пьесе. – Когда матрица обрела разум, она одновременно осознала присутствие другой матрицы, другого разума.

– Не понимаю, – говорит Энджи. – Если киберпространство состоит из общей суммы всех данных в человеческой системе…

– Вот-вот, – говорит Финн, сворачивая на пустую прямую автостраду, – но ведь о человеческой никто и не говорит, понимаешь?

– Другой был в совсем ином месте, – говорит Бобби.

– В системе Центавра, – вносит свою лепту Колин.

Может, это они так шутят над ней? Очередной розыгрыш Бобби?

– Довольно сложно объяснить, почему, встретив этого другого, матрица раскололась на все эти колдовские духи, вуду и прочее дерьмо, – говорит Финн, – но, когда мы туда прибудем, кое-какое представление ты получишь…

– На мой взгляд, – добавляет Колин, – так просто куда забавнее…

– Вы правду мне говорите?

– Долетим за нью-йоркскую минуту, – говорит Финн. – Без дураков.

Спалить Хром

Рассказы

Брюс Стерлинг

Предисловие [113]

Если верно, что поэты – непризнанные законодатели мира, то фантасты – шуты при его дворе. Мы – те самые Мудрые Дураки, которым позволено кувыркаться, куролесить, бормотать пророчества и чесаться на публике. Мы можем играть Великими Идеями – будучи родом из дешевого плебейского чтива, мы кажемся всем безвредными.

А фактически фантасты имеют все возможности дать обществу пинка – мы обладаем влиянием, но не отягощены ответственностью. Ведь очень немногие полагают, что нас стоит принимать всерьез; тем не менее наши идеи пронизывают культуру, бурля в ней невидимыми, как фоновая радиация, пузырьками.

И все же с горечью надо признать, что в последнее время НФ развлекала публику довольно халтурно. Все формы массовой культуры неизбежно проходят через стадии кризиса и упадка; общество чихнет, а у нее, у культуры, уже воспаление легких. Поэтому стоит ли удивляться, что фантастика в конце семидесятых была столь растерянной, погруженной в самое себя и застойной.

Уильям Гибсон – одна из наших лучших ласточек, предвещающих счастливые перемены.

Его карьера совсем коротка, но кто будет спорить: он из тех писателей, чье творчество определило литературный облик восьмидесятых. Его поразительный дебютный роман «Нейромант», завоевавший все премии нашего жанра за 1985 год, показал, что Гибсон не имеет себе равных в умении играть на обнаженных нервах общества. Воздействие было живительным – жанр начал пробуждаться от своей догматической спячки. Выбравшись из анабиоза, научная фантастика решительно меняет мрачную пещеру на ослепительное солнце, дабы воочию убедиться, в чем состоит нынешний Zeitgeist. [114] Мы жилисты, голодны и, уж конечно, настроены совсем не благодушно. С этого момента все пойдет по-другому.

Сборник, который вы держите в руках, включает в себя всю существующую на сегодня [115] короткую прозу Гибсона. Это редкий шанс увидеть поразительно стремительное развитие крупного писателя.

Курс, который он намеревался взять, виден уже в первом опубликованном им рассказе – «Осколки голографической розы» (1977). Фирменные особенности Гибсона видны сразу: сложный синтез современной поп-культуры, высоких технологий и изощренной литературной техники.

Во втором своем рассказе, «Континуум Гернсбека», Гибсон сознательно избрал мишенью образы, приковылявшие к нам из традиционной НФ. Это сокрушительное разоблачение гернсбековской «scientifiction» со всей ее примитивной наукообразностью и технократичностью. Мы видим здесь писателя, который знает свои корни, но набирается сил для радикальной реформы.

Первым большим успехом Гибсона стали рассказы из серии «Муравейник»: «Джонни Мнемоник», «Отель „Новая роза“» и невероятный «Сожжение Хром». Опубликованные в журнале «Омни», они явили уровень воображения и художественной насыщенности, существенно поднявший планку для жанра в целом. Эти плотно сбитые причудливые истории стоит прочесть не один раз, чтобы по достоинству оценить их безжалостную мрачноватую страстность, их изобретательно выстроенный антураж.