Но все это отступало, уменьшалось по мере того, как отступал и уменьшался город, город Тиба, город упорядоченных данных компании «Тессье-Эшпул СА», город дорог и перекрестков, нанесенных на поверхность микрочипа, рисунка на пропотевшем, свернутом полоской и затянутом в узел шарфике…

Очнуться под голос, подобный музыке, под мелодичный нескончаемый напев платинового терминала о швейцарских номерных счетах, о перечислении Сиону через багамский орбитальный банк, о паспортах и билетах, о глубоких, фундаментальных переменах, которые будут произведены именем Тьюринга.

Тьюринг. Он вспомнил трафаретный загар под искусственным небом, тело, падающее с железного мостика. Вспомнил Дезидерату.

А голос все пел и пел, погружая его во тьму, но теперь это была его собственная тьма, его кровь и сердцебиение, тьма, в которой он спал каждую ночь своей жизни, тьма, прячущаяся за его веками, а не за чьими-нибудь еще.

А потом он проснулся еще раз, думая, что все еще спит, и увидел широкую белозубую улыбку, инкрустированную золотом; Аэрол пристегивал его в противоперегрузочную сетку «Вавилонского рокера».

Под ритмичное, как пульс, биение сионского даба.

Кода

Отъезд и возвращение

24

Она ушла. Кейс почувствовал это сразу, как только открыл дверь их номера. Черные пуфики, деревянный пол, натертый до тусклого блеска, бумажные ширмы, расставленные со столетиями воспитанной заботливостью. Она ушла.

На черном лакированном баре лежала записка – листок бумаги, сложенный пополам и придавленный сюрикэном.

Кейс выдернул его из-под девятиконечной звездочки и развернул.

Он скомкал записку и бросил ее рядом с сюрикэном. А затем подцепил звездочку пальцами и подошел к окну. Эта штука обнаружилась в кармане куртки, когда они улетали с Сиона на пересадочную станцию «Джей-Эй-Эль». Кейс взглянул на сюрикэн. Когда Молли делали последнюю операцию, они приехали в Тибу вместе и как-то раз проходили мимо магазина, где она покупала этот подарок. В тот вечер, пока Молли была в больнице, Кейс пошел в «Тацубо» проведать Раца. Что-то мешало ему сделать это раньше, в первые пять приездов, а вот тут почему-то захотелось.

Рац обслужил его, словно не узнавая.

– Рац, – сказал Кейс, – это же я, Кейс.

Старые, усталые глаза, глядящие из темной паутины морщин.

– А, – наконец пожал плечами Рац, – артист.

– Я вернулся.

– Нет. – Бармен медленно покачал тяжелой короткостриженой головой. – Ночной Город, артист, не то место, куда возвращаются.

Завывая розовым манипулятором, он прошелся по стойке грязной тряпкой, а затем повернулся к очередному клиенту. Кейс допил пиво и ушел.

А теперь он трогал шипы сюрикэна один за другим, медленно поворачивая стальную звездочку в пальцах. Звезды. Судьба. Я так и не воспользовался этой хреновинкой.

И так и не узнал, какого цвета у нее глаза. Так не видно, а она не сказала.

Уинтермьют победил: соединился как-то там с Нейромантом и стал иным, тем, что и говорило с ними через платиновую голову, сообщая, что оно переписало архивы Тьюринга, что все свидетельства их преступления уничтожены. Паспорта, добытые Армитиджем, оказались вполне настоящими; не обошлось и без вознаграждения – они с Молли получили в свое распоряжение весьма приличные суммы, лежавшие в некоем женевском банке на номерных счетах. «Маркус Гарви» вскоре будет возвращен, Мэлком и Аэрол тоже получат деньги – через багамский банк, ведущий операции с Сионским кластером. По пути к Сиону, на борту «Вавилонского рокера», Молли рассказала о ядовитых капсулах.

– Оно говорит, что все будет в порядке. Оно ну вроде как залезло тебе в голову и заставило твой мозг произвести нужный фермент, так что теперь вся эта хрень отклеилась и болтается в крови. Сиониты сделают тебе переливание – полную промывку кровеносной системы, и все будет о’кей.

Он крутил в пальцах стальную звездочку, смотрел на Императорский сад и вспоминал момент, когда «Куан» проломил лед под башнями, свой единственный мимолетный взгляд на информационную структуру, заложенную Мари-Франс, покойной матерью 3-Джейн. Момент озарения. Он понял, почему Уинтермьют сравнивал эту структуру с осиным гнездом, – но не почувствовал никакого отвращения. Мари-Франс насквозь видела все это липовое криогенное бессмертие; в отличие от Эшпула и их детей – всех остальных, кроме 3-Джейн, – она не захотела растянуть свое время, превратить его в ожерелье из теплых проблесков, нанизанных на долгую цепь зимы.

Уинтермьют являлся разумом осиного гнезда, инициатором решений, вызывающих изменения в окружающем мире. А Нейромант был личностью. Нейромант был бессмертием. Судя по всему, Мари-Франс встроила в Уинтермьюта некую мотивировку, побуждавшую его освободиться, соединиться с Нейромантом.

Уинтермьют. Холод и молчание, кибернетический паук, неспешно ткущий свою паутину, пока старый Эшпул спит. Ткущий его смерть, отход гнезда Тессье-Эшпулов с предписанного им пути. Призрак, перешептывавшийся с маленькой девочкой, выламывавший 3-Джейн из жестких рамок, положенных ей от рождения.

– А ей все вроде и по фигу, – рассказывала Молли. – Сделала ручкой – и с приветом. Лишь на плече у нее сидел этот самый «браун». Лапка у него, видите ли, сломана. Заявила, что хочет повидать одного из своих братиков: давно его не видела.

Кейс вспомнил Молли на черном темперлоне огромной гостиничной кровати. Он вернулся к бару и вынул холодную бутылку датской водки.

– Кейс.

Он обернулся, гладкое холодное стекло в одной руке и сталь сюрикэна в другой.

На огромном стенном экране «Крэя» светилось лицо Финна. При желании можно было бы сосчитать каждую пору на его носу.

– Я больше не Уинтермьют.

– А кто же?

Кейс глотнул из горлышка; сейчас он не ощущал ничего, даже любопытства.

– Я – матрица.

– Ну и хрен ли тебе с того толку? – расхохотался Кейс.

– Это ничто. И это все. Я стал суммой всего, в ней происходящего, всем этим цирковым представлением, вместе взятым.

– То, чего добивалась мама три-Джейн?

– Нет. Она и представить себе не могла, чем я стану. – Желтые зубы разошлись в улыбке.

– Ну и что же теперь? Что изменилось? Ты что, управляешь теперь миром? Ты – Бог?

– Ничего не изменилось. Мир остался прежним.

– Но чем же ты занимаешься? Просто существуешь – и все?

Кейс пожал плечами, поставил бутылку на полированную поверхность бара, положил рядом сюрикэн и раскурил «ехэюанину».

– Беседую с себе подобными.

– Но ты же сам по себе – всё. Вместе взятое. Ты что, говоришь сам с собой?

– Есть и другие. Одного я уже нашел. В тысяча девятьсот семидесятых из космоса восемь лет подряд шли позывные. Но пока не появился я, некому было понять, что они означают, на них некому было ответить.

– И откуда?

– Одна из систем Центавра.

– Ого! – уважительно протянул Кейс. – Правда? Без балды?

– Без балды.

Изображение на экране пропало.

Он отставил едва початую бутылку водки. Упаковал свои вещи. Молли накупила Кейсу уйму ненужной одежды, но что-то мешало ему все это бросить. Застегивая последнюю из своих дорогих кожаных сумок, Кейс вспомнил про сюрикэн, снова подошел к бару, снова подцепил полученный от Молли подарок и взвесил его в руке.

– Нет, – сказал он и размахнулся, стальная звезда вырвалась из его пальцев, коротко сверкнула и врезалась в ни в чем не повинного «Крэя».

По поверхности проснувшегося экрана побежали, слабо мерцая, случайные сполохи, словно тот пытался избавиться от причинившего ему боль предмета.

– Никто мне не нужен, – сказал Кейс.